ЛУННОЕ БДЕНИЕ

574 год римского летосчисления. (180 год до Р.Х.)
В весеннюю ночную пору, в самой теснине улиц Хадира, в самой западной окраины острова Леона, в высоком шестиэтажном доме, под сводами крыши, сидел старик. Тёмный зал комнаты был тих, потрескивали искры углей жаровни, стол освещался настольной двурожковой лампой изображавшей солнечный струг. Сводчатый подволок уходил ввысь, теряясь в сумраке.
Коттон сидел на стуле у стола и, напрягши все чувства, приступил к лунному бдению. Он устроился очень удобно хотя едва ли осознавал это, до того напряжённо он слушал не доносится ли звук предупреждающий, что Лили и шаги её в сумрачном воздухе спешат к нему с вечной приязнью бессмертной. Для большего удобства он снял с окна ставню. Из безбрежного лунного океана струились холодные потоки лучезарной луны и расплескавшись от стен, просачивались в промежности каменного лабиринта, образуя на влажной мощённой улице небольшие лужицы света. Лужицы лунного света с мощённой улицы переместились на стены, изменив очертания и размеры. Таких световых пятен за окном было много и они подчёркивали окружающий мрак ливиофиникии, которое человеческое воображение населяло всевозможными живыми и мёртвыми существами всех известных бессмертных форм, грозных и нежных, таинственных и просто уродливых.
Этот человек был завербован в армию Ганнибала Барки в первые дни второй Пунической войны. Старик участвовал во всех сражениях: у реки Тицино, у реки Требии, у Тразименского озера, у города Ханны-Хранящей (Канны) и в трагическом ристалище у города Замы в Африке. Был он достаточно храбр, неистов и был знающий в искусстве убийства. Ему по душе был азарт сражения, но он совершенно не выносил мёртвых, не выносил потухших глаз и окоченевших тел, не выносил их неестественно сморщенных распухших тел. Этот человек чувствовал к трупам антипатию, его неприязнь была вызвана обострённой чувствительностью, его сильно развитое чувство красоты отторгало всё отвратительное. Он не в состоянии был смотреть на мёртвое тело без горечи, к которому примешивался оттенок злости и ненависти. В смерти нет живописности, нет мягкости, нет торжества, но мёртвое тело благоговейно называли величием смерти и это понятие являлось бессмертием.
Коттону, пребывающего ночью при лампе, дело привычное рождать в безмолвии и одиночестве диковинный мир, в котором обычный и знакомый ему предмет обретал совершенно иной облик. Он и предмет смыкались теснее, точно прижимаясь друг к другу. Этот предмет был полон едва слышного, леденящего кровь шёпота умершего звука. Раздавался и шорох какой нигде не услышишь, то был звук шуршания губ по потёртому женскому черепу и то был шорох схожий с шуршанием опадавшей листвы. Но звук этот - без названия, форма его - без содержания. В звуке - перемещение в пространстве, хотя ничего не движется, в звуке - движение, хотя ничто не меняет места. Здесь фанатик солнца соприкасается с лунным бликом в любовной истоме.
- Марианн не спасётся, - шептали губы, - страшна будет её зима... Вновь будут волноваться ветры... Тебя, нуждающуюся в друзьях, заставляет страдать... Ужасна зависть её в любви... Зависть, как разбойница, породила ревность... Тяжбы твои ужасны.
Патетический характер его слов выражал трагический и виновный тон.
Здесь уместно обратиться к культу отрубленной головы, столь широко распространённому у галлов. Обычай отрезать головы убитых наиболее подробно описал Страбон: он подчёркивал, что галлы хранили их, как величайшую драгоценность, не соглашаясь уступить эти черепа ни за какое вознаграждение. У галлов есть множество упоминаний об обычае отрубать голову у поверженного врага: не сделавший этого покрывал себя позором. Даже в искусстве мотив “отрубленной головы” излюблен, он встречается практически на всей территории расселения галлов (на барельефах, сосудах, украшениях). В стенах жилищ имелись даже специальные ниши для хранения черепов. Связывали черепа с представлением о “жизненной силе”, с исчезновением, которой “телесная жизнь” человека прерывалась. Средоточием жизни считалась голова и только отделив её от туловища, можно было надеяться иметь её и владеть ею, как собственной. Иными словами душа - “жизненная сила”, в отличие от души - “тень”, души - “образ” и души - “дыхание”, мыслилась вечной, причём смысловое значение “душа” нельзя понимать буквально.
Близко от Коттона находился бдительный и внимательный друг и он не чувствовал себя одиноким. Череп Лолы лежал на столе рядом с футляром для писчих кож, прямо перед ним. Проникшись настроением торжественности и таинственности ночного своего таинства, он утратил ощущение связи с видимым и слышимым миром. Этот мир казался ему бесконечным и в нём не было ни людей, ни их жилищ. Вселенная казалась ему первозданной загадкой мрака, а сам он единственный безмолвный вопрошатель его извечной тайны. Поглощённый мыслями, вызванными настроением, он не замечал как шло время.
В дверном проёме Коттон увидел женскую фигуру. Он мог поклясться, что раньше этой фигуры там не было. Мрак поглощал её или, что более вероятно, проявлял её из себя так, что можно было ясно различить формы женского тела. Коттон снова был в мире Мелькарта, снова становился его эротическим проявлением. Мелькарт был единственным богом, который мог привлечь к себе женский взор и пробудить в Лоле радость и воспоминание о нём у неё. Коттон подвергал себя такой участи, какую испытывал он, когда Лола возвращалась к нему в женщине живой. Он проявлял необычную любовь и счёл бы за нарушение закона быть разлучённым с ней не только тут в жилище, но и за чертогом вечности. И то был не траур человека, а был вечный праздник красной земли, куда на ночь скрывалось солнце.
Коттон по своей преданности был для неё почти супругом, стал им по оказанному ей им благодеянию и по своей любви к её “жизненной силе”, был тем кем был всегда - мужчиной. Бурный поток “слезы” был открыт для неё во всех его военных переездах, ведь она - её “жизненная сила”, таилась многие годы во мраке скромного жилища - его мешка. Поэтому его заслуга перед ней, тем была велика, что он возвращал близким ей женщинам - жриц любви, жизнь её самой. О, если бы он мог найти такого Бога или такую Богиню, способных отвратить от неё несчастье смерти. Доблесть мужчины давала помощника чтобы жизнь была возвращена погибшей женщине и такая доблесть его была столь многочисленна, и занимала столь высокое положение в нём, и обладало такой силой, что в этом отношении Коттон превзошёл всех мужчин. Его убеждение было таково: он считал необходимым восстановить в правах ту, которую любил в своём воображении: он полагал, что над Марианн, в которой царит насилие, и над которой он не имел никакой власти, правосудие отсутствует. Поэтому он и пришёл однажды к убеждению, что для него самое место там, куда на ночь скрывается солнце. Он не сомневался в том, что справедливость, если ей суждено быть восстановленной, сама возвратит ему Лилит вместе с собой.
Женская фигура в дверях не двигалась. Коттон поднялся и подошёл ближе. Живое тело ярче выразилось от поднесённой лампы, вглядевшись в лицо старик увидел Лолу. Он вздрогнул и отшатнулся с чувством страдания, затем возвратился на место и к лицу её поднёс лампу. За вспышками пламени возникло лицо той, которую он любил, за живым лицом, которой проступала непроглядная чернота. Он вглядывался, пока женщина не возникла перед ним с ещё большей отчётливостью. Жрица любви, как будто придвинулась к нему ближе.
- Лилит! - воскликнули его уста. - Ты вернулась!
Коттон отвёл взгляд от проявившейся из тьмы живой Лилит и уставился на круглый череп её жизненности. Он будто убеждался в отсутствии в нём жизненной силы, он был охвачен знакомым ему чувством. Это был не страх, а скорее ощущение её рядом живой и ощущение отсутствия её мёртвой в черепе. Но Лола продолжала лелеять надеждой в собственном черепе не нуждаясь ни в чём, кроме плоти тела.
- Ты у меня в крови, - сказал он жрице любви, - и это чувство во мне не изживает десятки лет.
То было для древних вполне естественным убеждением. Находя оправдание в каких-то неведомых нам фактах они полагали, что кровь является некой душой - таинственной силой, способной выявиться в чужой крови, способной проявиться героизмом поверженного героя или чувством погибшей любовницы. Это чувство возникало из вобранной в тело крови-души, выпитой из кровавой горловины отрубленной головы. Такое убеждение являлось одним из догматов древнейшей религии, которую исповедовал Коттон. Жрецы гелльских храмов настойчиво внушали эти убеждения людям, подобно тому, как они твердили народу о бессмертии человека.
Погружённый в размышления Коттон вспомнил о той, которая эти мысли вызвала. Лола окончательно сошла к нему и он мог видеть очертания подбородка её и всё лицо - розовое в свете лампы. На фигуре красный хитон. Под тонким бисусом грудь. Сосцы неестественно вздулись, живот чуть-чуть выпирал. Руки, в коротких рукавах, по весеннему белы, согнутая в колене правая нога подгибалась к левой. Вся поза женщины казалась тщательно продуманной, точно жрица знала к чему стремилась. Правда обитала в ней. В её приятной наружности проглядывалось искусность чародейки в блуде. В такой женщине раскрывается сама глубина и полнота природы женщины вообще.
- Ты знаешь, как преподнести себя поэффектней, - сказал он.
Он с интересом глядел на женщину желая убедить, что он её ждал. Тонкая рука протянулась к нему, он различал ладонь и это обстоятельство возбудило его. Коттон не в силах был отвести взгляд от жрицы храма Аштарет, приглашённой им с вечера. То, чего он желал видеть, обладало всегда особой притягательной силой, подчас непреодолимой. И должно быть жрица заметила, что он - закрыв лицо руками - подглядывал, когда она раздевалась.
Скоро Коттон почувствовал боль в луке своих ног. Он вперил взор в женщину - в свою Лилит, сосущую из него жизненную силу и то был дивный сон его любви. Он так крепко держал в ладонях её голову, что она больно давила на вершину его дельты, которую она сжимала губами. Коттон заметил также, что она стоит на четвереньках, подавшись вперёд, в напряжённой неестественной позе, вся подобравшись к вершине Хора, готовая прыгнуть и вцепиться вершиной божественного своего треугольника. Он глубоко дышал и не скоро он опомнился. Наконец мускул ослаб, поперхнувшись белым козырьком. Коттон был счастлив, лицо взмокло, тело обдало волной тёплого пота. Он не в силах был крикнуть и не смел посмотреть на неё. “Неужто жизненная сила черепа, - думал он, - вступил в союз с живой головой? Действительно ли передо мной Лили? Да, и в том я убеждён!” Никаким усилием воли он не желал заставить себя оторвать взгляд от светловолосой женщины, в которой он видел Лилит.
- Из уст твоих исходило не пустословие, - сказал он, - и языком своим обольщала на губах Мелькарта. Ладони твои облагорожены особым отростком, который брали твои руки. Ноги мои сгибаются, чтобы совершить высшее и обследовать твоё основание сущего. Не мало уже моих касаний в дельте твоей луки: её глубина - мрак ночи, за чертогом её - капище великой тьмы.
- Платье моё, милый, - отвечала жрица любви, - тень сумерек, а её адетон поражён чувственностью. Моё ложе преисподнии - глубина пропасти. Моё жилище - ложе тьмы и в ночной тьме моё владычество. На основании мрака я располагаю своё жилище, где проживаю в магалии безмолвия, посреди вековечного лунного пламени Тиннит. И нет у меня удела среди тех, кто ярко светит. Горе мне, обладающей таким несчастьем, ибо пути мои - пути смерти. Стезями страдания Лилит являются мои слёзы, её колея судьбы напоминает о смерти. Входящие во врата не вернутся и все обладающие вратами смерти сойдут в бездну. И нет возможности успокоить себя.
Ноги Лилит вечно не торопятся, глаза не бросают мимолётные взгляды в разные стороны и веки не приподнимаются игриво, чтобы взглянуть на мужчину и заставить его споткнуться об избранницу праведности. Глаза её не бросают взгляд на мужчин что бы обольстить чадодейкой, чтобы подступились они к ней и шествовали стезями Мелькарта, чтобы направились к пропасти родника у клитора, чтобы обольстились женщиной.
Никаким усилием воли он не мог заставить себя оторвать взгляд от жрицы. “Конечно, - думал он, - эта женщина держит в себе Лолу.”
Хочу предупредить читателя, что Коттон был здравомыслящим человеком. Что тут поделаешь? Ведь не мог человек устоять, когда бесчисленные жрецы убеждали его мужество идеями, которые мифом, слухом и сном проникали в сердце и грели кровь. Мужество его должно было подвергнуться такому безжалостному испытанию, как правдивость.
Коттону казалось, что череп шевелится. Он лежал ближе к краю стола, но он двигался его рукой и обе руки его переместили череп ещё ближе! Холодный порыв ветра ударил Коттона в лицо, кожи на столе зашуршали. Резко очерченная тень сошла с черепа и кость белесо осветилась луной. Холодный луч разрушил сковывавшие чары, расколол безмолвие и одиночество, рассеял сон и вернул Коттону мужество волкодлака. С криком величественной птицы-бородача он прижал своими крылами к груди её череп, после чего отсчитал десять медных монет в ладошку жрицы Аштарет.
Когда Коттон отодвинул череп на дальний угол стола, он - придвинув лампу, погрузился мышлением в тончайшие кожаные листы, в каждом, из которых он правил пером и чернилами, рядом лежали и восковые дощечки со стилосом для мелких пометок. В этом деле он был не новичок, четыре года, как он занимался записями воспоминаний и труд этот обещал ему гражданство “бодов”.
Решительный рот бывшего волкодлака и большой лоб худощавого лица старика говорили, что владелец их наделён блестящими способностями мыслителя. Его упорство, терпение и выносливость, возможно позволили ему достичь своей цели, ведь тому, кто сумел поставить себя среди знаменитых граждан Гадира, затеряться уже было не так просто. Коттон хорошо зарекомендовал себя в армии Ганнибала Барки и теперь желал упорным трудом хрониста-писаря создать себе репутацию в Гадире.
Он писал:
"В год 536 римского летоисчисления, в год воплощения Эшмуна в боге живом Ханнибаале Барке, в храме царицы Пиррены, происходил собор сынов её - цисетан, лацетан, авасман и баргуссиев, который созвал достопочтенный Владыка Надзора. И собор этот был чрезвычайно славен тем, что съехалось множество народу, первопророков и вождей.
Разрешая на нём дела Горизонта Хора, Владыка Надзора глядел с огромного трона на обширную площадь. Уста Сына Эшмуна обратились ко всем с убедительной речью проникнутой сладостью Баалат и мужественностью Баала, он сказал так: “Народ ханнаанеян, народ гордый по положению храма красных земель, к вам обращается Баалат и Баал моими устами, к вам устремляется увещевание уст Владыки Надзора. Боги хотят, чтобы народ ведал, какая причина привела ханнаанеян в эти края, какая необходимость зовёт их и всех верных им ханнаанеян к полям Иару.
До адетона Дидоны дошло до слуха, что к народам Пиррены вторгся бог Аполлон и его мятежное племя. Аполлон и Артемида - эти Брат и Сестрица опрокинули здесь алтарь дуумвира. Сдирают кожу с тел ханнаанеян и обрезанные эти кожи кидают под крест - предают вечной смерти двуснастных, пронзают колом живот и протыкают сердце. Мятежное племя урезает круг Горизонта Хора: утраченной красной земли не обойти и за многие месяцы. Кому, как не вам ханнаанеянам выпал труд отомстить за все надругательства, вернуть эти красные земли народам Мелькарта. Кому, как не вам, кого Эшмун превозносит перед всеми силою оружия и величьем духа, ловкостью и доблестью отрубать головы, которые вам противодействуют! Гоняйте салиев вокруг Священного Дуба и хлещите их до тех пор, пока от прибитого пупка к стволу не обмотается ствол кишкой и сами они не падут наземь. Других привязывайте к Священному дубу и поражайте их стрелой. Каким наказанием можно выразить принижение, которому подвергают они своих женщин, о чём говорить хуже, нежели умалчивать?! Да побудят вас тени предков, да подвигнут они вас к мужеству деяния, да подвигнут они доблесть свою, которой предки раздвигали пределы красной земли многолюдного хора. Пусть Мститель особенно призывает вас к местам подло оскверняемым и постыдно нечестием мараемым.
О, могущественнейшие воины! Не отрекайтесь от славных доблестей историй, не теряйте отвагу отцов и поразмыслите, ведь тот, кто оставит дома, братьев и сестёр, отца и мать, или жену и детей, ради Баалат и Баала, тот возвратит во сто крат и наследует жизнь вечную. Пусть же прекратятся меж вами ненависть, пусть смолкнет вражда, утихнут войны и уснут всяческие распри и раздоры. О вы, посвящённые, становитесь на стезю двуликого, исторгните от красной земли нечестивую кровь или покорите её себе, ведь земля их полна молока и мёда.
Внемлите слову вершины холма Бирсы. Земля эта - поля Элизиума за Прекрасным Мысом. Её прославил искуситель Хор, обогащающий её своими деяниями, освящающий мукой рождения и искупающий мукой умирания, увековечивающий ханнаанеян рождеством весенним и осенним. Род бессмертных, расположенный посредине земли, уничтожается племенем не ведающих того, чего творят. Баалат требует, чтобы ханнаанеяне пришли на выручку. Подмогу эту красная земля требует в особенности от новых ханнаанеян, ибо перед прочими народами они удостоены замечательной силой признания суда Двух Истин. Вступайте же на новый путь, вступайте на стезю преисполненной уверенностью в величавой славе царедворства Эшмуна!
Когда Владыка Надзора сказал это, многих соединило общее чувство восторга, они восклицали: “Так хочет Эшмун! Так хочет Баалат и Баал!” Услышав это достопочтенные баргуссии возведши очи к небесам, а длани к земле, потребовали тишины, они возгласили: “Дражайшие сёстры и братья, если бы не некий Эшмун, который присутствует в ваших помыслах, не раздался бы ваш глас и хотя он исходит из множества уст, источником его является Единая Сущность Аполлона. Вот почему, говорим мы вам, что Эшмун исторг из ваших глоток картавый глас, который он вложил в вас. И этот клич для вас его воинский сигнал, и слова тут сказанные произнесены не вами, а сомнительным богом, у которого одна грудь мужская, а другая женская. И когда произойдёт боевое ристалище, не кричите в один голос слова сомнительного бога: “Так хочет Баалат и Баал Эшмун!”, ведь с Мелькарта давно уж, как содрали кожу.
Отец Баргусий запрещает отправляться в поход на праведный храм Артемиды Эффеской и увещевает женщин не пускаться в путь со своими мужьями, как законных свидетелей зреющего злодеяния! Ведь воинам ханнаана не дозволено идти в поход без дозволения женщин и богини Аштарт, ибо если отправятся воины ханнаана без этого дозволения, военный поход будет бесполезен. Не гоже идти на боевое ристалище без благословения Матери. А тот кто всё же возымеет в душе намерение двинуться в богонеугодное дело и даст о том обет Эшмуну, и принесёт себя в угодную ему жертву, пусть носит над собой Крест Забвения, носит его над челом и над грудью. А тот же, кто пожелает из давших обет вернуться, то есть снять обет, пусть поместит крест на спине двустнастного Эшмуна промеж лопаток”. Но уста Сына Эшмуна изрекли: “Кто из ханнаанеян примет этот крест, тот не достоин меня! Ханнаанеяне следуйте за мною!”
Коттон писал почти час, когда до слуха его донёсся звук, словно кто-то в величайшем волнении, задохнувшись, втянул в себя воздух. Коттон отложил перо и прислушался. Рядом конечно никого не было, а значит звук мог раздаться только со стола от жизненной силы Лилит: черепа с бледным лицом. Коттон задул лампу, во врата окна проникал золотистый луч солнца. То была естественная общность Луны и Солнца и походила она на безмолвную связь. Близился рассвет и старику отрадно было сознавать, что боги столь же мало дорожат сном, как и он. Он ощущал добрые чувства.