Darkened a shadow

ВЕРШИТЕЛЬ ДЕЛ

Южнее реки Тибр - за Понтийскими болотами - на одном из лесистых холмов, горбылём вздымавшемся у военной дороги Виа-Аппиа - проложенной через топи до города Капуи, расположена была вилла - одна из тех, что так часто встречались в Лации, и которые среди ромеев именовались домусами. Мох и травы бурно разрастались вдоль дороги не тронув лишь узкую серую полоску ведущую к домусу, рукавом отходящую от мощённой камнем Виа-Аппиа, поблескивающей мокротой прошедшего грозового ливня. Две дорожные колеи наполненные дождевой водой и переполненные лягушками, свидетельствовали о том, что по ней проезжает иногда повозка. Невозмутимость лягушачьего племени показывала, что они издавна, как и древний род хозяев виллы, не зная помех, обосновались тут. Дорога тянувшаяся среди густой травы и размытая весенними дождями не имела ни следа человеческих ног и рука редко раздвигала ветки сеней кустарника, унизанных блестящими капельками. Здесь каштаны образовывали редкостный лес и хотя их кроны соприкасались, лучи солнца легко проникали сквозь их. В октябре, когда кожура с треском лопается и раскрывается жёлтая колючая коробочка плода, лес тут наполнялся звуком падающих каштанов.

Домус, как ни был скромен, свидетельствовал о благосостоянии жильцов.

Вилла состояла из двух половин: официальной, где комнаты были сосредоточены вокруг очень высокого зала - атрия и второй половины считавшейся семейной, центром которой был внутренний дворик - перистиль. Крыши, и атрия, и перистиля, увенчивали световые колодцы, а под ними бассейны, куда собиралась дождевая вода. Почерневшие - изборождённые узкими капиллярами красных линий подтёков - черепицы сползались к световым колодцам, под которыми в бассейне собиралась дождевая вода и если в атрии лишь хранили воду, то в перистиле воду использовали более разнообразно. Перистиль переходил в скромную галерею, здесь по всей её длине тёк ручей, кончавшийся серией каскадов. Древних римлян устраивало то, что домус не освещался через окна во внешних стенах из-за отсутствия их. Комнаты не наполнялись эфирным светом, уступая освещению лишь через световой колодец и от того оставались жильцы в нём погружёнными в естественный сумрак. Углы карнизов были облеплены ласточкиными гнёздами и если бы не вилась штопором над крышей тонкая струйка дыма, то всякий бы счёл это жилище необитаемым.

Ковёр из плюща наполовину окутывал одну из внешних стен и свежей весенней зеленью своей оттенял камень успевшего посереть от старости. Издали вглядевшись в поднимавшуюся в небо над зарослями дрока и вереска плоскую кровлю домуса, можно счесть это строение вполне пристойным жилищем для ромейского патриция. Но кирпич внешней стены местами облупился и сыпался, как чешуйки с поражённой болезнью кожи. Входная дверь была обрамлена кирпичным наличником с правильными выпуклостями, следами неяркого орнамента выветрившегося от времени и непогоды. Но дверные створки ещё сохраняли крепость и гвозди с четырёхугольными шляпками, набитые в строгой симметрии ненарушенной временем, скрепляли крепкие доски. Отворена была лишь одна створка, что было вполне достаточно, видимо для приёма редких гостей. Тут же у дверного выпуклого наличника тлело под бременем времени тяжёлое цельно-дощатое колесо от развалившейся арбы, окончившей свой век при прошлых Фабиях. Ощущался запах гнилой древесины.

Без ропота повёртывалась на петлях дверь и давала доступ в самую старую часть домуса - атрий. Полумрак, царивший под сводом, препятствовал разглядеть убранство внутреннего двора. У стен атрия были поставлены несколько деревянных канделябр, лампы их покачивались на шнурах под влиянием проникавшего сюда через световые колодцы ветра. Из атрия вход вёл в перистиль - помещение являющейся жилой частью и далее на внешний двор - пустой, унылый, прохладный, со стенами, на которых зимние дожди оставили длинные чёрные полосы. По углам двора пробивалась поросль молодой крапивы, овсюга, цикута: трава зелёной рамкой окаймляла приусадебный участок. Скромная галерея, выходившая ко двору из перистиля миновав две ступеньки, представляла собой сад, напоминавший первобытную чащу. Ступеньки из туфа, которые необходимо было миновать, шатались под ногами, местами они были облеплены волокнами мха и укрыты вьющимися растениями. Подпоры галереи обросли трилистником, жёлтыми левкоями и дикими артишоками. От ступенек тянулась выложенная булыжным камнем дорожка, она то и свидетельствовала о некотором уходе, тогда, как над всем остальным пространством брала верх природа и, следует сказать, с особым удовольствием затушевавшей следы человеческой деятельности. Деревья сада во все стороны раскидывали буйные сени ветвей. Но буксовый бордюр вдоль дорожки был аккуратно острижен, предотвращённый от превращения в заросли дикого кустарника. Преднамеренно сойти с дорожки на грунт сада грозило колючками веток терновника переплетённых у грунта, способных вцепиться в неосторожного человека и не пустить в глубь заповедника древности.

Кто не поленился бы пройтись по каменным плитам и дошёл бы до конца этой старинной аллеи, тот очутился бы перед нишей, выложенной ракушками, наподобие естественного грота в лоне Матери земли. Побеги дикого винограда свисали пасмами, прикрывая возродившимися листьями, терракотовую статую, изображавшую, надо полагать, знаменитого предка. Она весьма изящна и делала честь своему создателю. Предок этот стоял с опущенной левой рукой, скрытой плащом, и правой, заложенной на груди в складку плаща. Пластическая лепка форм сочеталась с жёсткой линейной трактовкой складок одежды, выявляющей формы тела. Голова статуи, повёрнутая к идущему к ней лицом и со взглядом устремлённых к зрителю глаз, имела черты сходства с Фабием Максимом Руллианом, - четырёхкратным консулом и диктатором 429 года римского летосчисления (325 год до Р.Х.), победителя тирренов (этрусков), самнитов и умбров. Лицо изваянного из глины, уже немолодого человека, передано было с беспощадной правдивостью, особенно подчёркивались глубокие складки избороздившие его. Портрет поражал удивительной жизненностью. Внешнее сходство, несомненно, являлось главной задачей устремлений художника, в нём передалось значительность сурового этого образа. Особую выразительность придавали голове предка - глаза, сохранившие во времени инкрустацию серебром. Естественность позы вполне соответствовала трактовке лица, буднично твёрдого, решительного и несомненно красивого. У его ног, в каменной раковине под зелёной ряской, загнивала тёмная лужица, глубинка же грота пестрела пятнами бурого мха. Если бы в образ статуи вдохнуть жизнь, в ней обнаружился бы занимательный рассказчик о прошлом, живущей тут, фамилии.

Раковина, на которой стояла статуя, примыкала к замшелой и сырой стене, на которой переплетались обрывки трельяжа, густо увитого ползучими растениями и скрывавшего каменную кладку. Еле заметная старая стена, что за раскидистыми ветвями непомерно разросшегося дикого винограда, замыкала галерею. Вдоль стены тянулись ланды с курчавыми кустиками вереска, а в выдолбленных нишах красовались маски предков Фабиев. Всё это обожествление бренности. Маски, некогда белые, теперь были смутными, блёклыми, истёртыми. Ничего нет печальнее прототипа колумбария, воспроизведённых форм лиц в просторных нишах, распавшихся мёртвых образов на углях погребального костра, прах коих покоился в диносах-урнах. В сумерках, при зыбком свете канделябр, немые и неподвижные лики, должно быть, превращались в героические воспоминания, но именно в таком смысле эти оттиски с мёртвых лиц гармонировали с домусом. Одинокий обитатель из плоти и крови казался перед мёртвой галереей чересчур живым. Над образами воспоминаний видна была декоративная живопись в ярких тонах, изображавшая пышные рельефы природы со светотенью и перспективой.

Дверь, обитая зелёной материей, открывалась в залу, которая служила столовой, это триклиний: то была небольшая комната, выходившая на перистиль. Здесь большого общего стола, по всему судя, не существовало, так как собирающееся общество являлось малой группой клиентов и родственников. Римляне говорили, что количество людей в застолье должно начинаться с числа граций - то есть с трёх и доходить до числа муз - то есть до девяти. Но если трапеза носила интимный, чисто семейный характер, она устраивалась на втором этаже дома над атрием, фактически на чердаке. Независимо от размеров помещения и числа обедающих: центром, вокруг которого организовывалась трапеза, был небольшой стол, с трёх сторон, окружённый массивными каменными ложами, на которых, по трое на каждом, возлежали обедающие. С четвёртой стороны стола открывался доступ для тех кто обслуживал трапезу, менял блюда и приборы, разрезал мясо, подливал вино. Верхняя поверхность ложа располагалась слегка наклонно и повышалась в сторону стола. На неё набрасывали много одеял и подушек, которыми выкладывали верхний край ложа и отделяли место одного сотрапезника от места другого. Потолок был перерезан пополам толстой балкой, от которой в обе стороны полосам отходили фальшивые брусья, а промежутки были окрашены в голубой цвет.

Зелёная льняная материя покрывала доску стола из чего явствовало, что обедали за ним регулярно. Буфет из почерневшего грушевого дерева, приобретённым, по всей вероятности, вместе со столом того же дерева, во времена последней самнитской войны. Чёрные глиняные вазы, стремящиеся подражать более дорогим изделиям из бронзы и ценных металлов, выражавшиеся в чеканных формах, острыми профилями, деталями имитирующими металлические заклёпки. Даже манера изготовления ваз с блестящей, как бы металлической поверхностью, стремилась имитировать изделия из металла. Тут же разрозненные чаши, кубки, а фигурка коры - женской фигуры в высоком коническом головном уборе, характерной карфагенскому и тирренскому головному убору и в позе с опущенными вниз руками, из которых левая держала край одежды. Одежда плотно облегала тело и всё внимание уделялось голове и лицу, переданных объёмно и детализировано: статуэтка служила украшением для полок. Она полностью была посвящена женской прелести, женскому изяществу. Тонкой поэзией дышало буквально всё: от кокетливой головки в бесполой шляпе, от плавного изгиба юного тела закутанного в плащ, до хорошо сохранившейся пёстрой окраски. И не было в ней ничего слащавого, никакой нарочитой грациозности. Маленький женский образ пленял свежестью, самой живой непосредственностью и той благородной сдержанностью, которая говорит о величии духа создавшего её искусства. Такими любимыми в быту статуэтками украшали жилые покои.

Должно быть умершие предки, оставляя пустующими облупленные ниши, рассаживались вокруг стола и за обедом в долгие зимние ночи - благоприятные для дружеской встречи - тихо вели беседы. В такие часы бессчётные шорохи, еле уловимый шёпот тишины, делались ощутимее, знаменитые предки смущали слух единственного живого жильца, достаточно отважного чтобы тут оставаться.

Человек невольно вздрагивал, когда внезапно раздавался треск мебели, тишина - наскучавшись неподвижностью - расправляла суставы, и лицо его искажалось. Нужно увидеть стариковское очертание заострённого носа, костлявых скул, сложенных рук и вытянутых от кресла ног. Он был подобен статуе на крышке саркофага. Вообразите человека, который спит вечным заколдованным сном и в нём таинственность неподвижных складок мозга исключала фривольные мысли.

Мутное бронзовое зеркало - немыслимая роскошь. На нём отражено человеческое лицо смотревшее живыми глазами Квинта Фабия - четвёртого потомка Рулла. Он самый знаменитый из Фабиев - прозванный Максимом, то есть - “Величайший”. Это прозвище Квинт получит через несколько лет, а в описываемый день он носил прежний когномен - “Веррукоз”, от слова “веррука” - небольшой бородавки, которая была у него на верхней губе. Он представлял собой человека тихого и молчаливого характера, обладавшего глубоким умом, высокой душой и ко всему чего-то львиного. В своих государственных делах он докажет народу своё благоразумие, а в своей медлительности - отсутствие горячности во всём, о твёрдости, о постоянстве. Старик обладал даром красноречия, как орудием для убеждения народа, что как нельзя более относилось для избранному им с молода образа мысли. При жизни этому человеку суждено было побывать консулом пять раз, а первый триумф он получил за победу над лигурийцами.

Полагаю, дорогой читатель, тебе наскучило лелеять среди тишины и запустения от чего я приведу тебя в то место безлюдного дома, которое подавало признаки жизни, а именно к перистилю. Двери перистиля открывались во мрак, однако глаза, привычные тьме, смутно различали целую анфиладу, пришедших в запустенье комнат, с декоративной живописью и добротной крепкой мебелью. Уже у порога в нос ударял терпкий запах зажжённого очага пронизывающий теплотой, как в храме Весты от общественного очага, на котором никогда не угасал жертвенный огонь. Скромную трапезу готовили на домашнем очаге, от домового алтаря дым валил бы куда гуще. Этот дымок был единственным признаком жизни, он будто лёгким облачком души из уст умирающего свидетельствовал о том, что домус обитаем. И правда, в этих залах, не загляни в них Весте, всё медленно и неумолимо обратилось бы в прах, ведь почившие годы старика уже, казалось дремали во плоти на кресле.

Жёлтые языки пламени лизали дырчатую плиту, касаясь бронзового котелка поставленного сверху, а слабый отблеск этого огня плясал красноватыми бликами на боках медных кастрюль, выложенных по полкам в громоздком буфете. Дневной свет, проникавший через широкий световой колодец, голубоватыми облачками подкрадывался к тлеющим углям, отчего огонь казался бледнее. Постепенно нагреваясь вода наконец забурлила и котелок стал хрипеть среди глухой тишины. Старик в одиночестве варил мясо сам для себя и он же сам поставил на стол тарелку в чёрном обрамлении, чашу и глиняный кувшин с грубо намалёванным на его боку сценой какого-то мифа. Котелок продолжал кипеть, а старик сидел всё также неподвижно на своём посту точно стражник, которого забыли сменить. Но вдруг раздались шаги и в перистиль вошёл молодой человек: узкий пояс туники относил его к военной касте. При появлении этого человека старик, очнувшись от оцепенения, стал издавать хриплое благодарение Юпитеру, что служило знаком наивысшего его удовлетворения.

- Я здесь слишком одинок чтобы я мог тут остаться, я Квинт Фабий - потомок Геракла и дочери Евандра Виндулы, не лишённый крови и как будто ещё способный вести общественные дела.

Фабий пригласил гостя, направляя его к очагу, для того чтобы снять котелок, на который сам он взирал с умиленным вожделением. Фабий оживился, он в преклонном своём возрасте не стал туг на ухо и не утратил прежнюю зоркость глаз и сноровки. Не сокращались эти способности, которые давала ему охота на птиц и зверей - от его удовольствия возникшем из-за отрыва от Рима. Старик не сводил взгляда от варившегося в котелке куска мяса, рассчитывая дать долю из его дичи и вошедшему гостю. А гость, между тем, подбросил хворосту в затухающий огонь: ветки охваченные пламенем извивались и вскоре, с треском, яркое пламя вновь взвилось вверх столпами из дырчатой плиты.

Валерий Флакк сел на кресло под колпаком дымохода.

Отблеск пламени освещал лицо Квинта Фабия, которое было выдублено временем. Пряди волос, тронутые лёгкой сединой, только подчёркивали светлый цвет кожи, а тёмные брови являли резкий контраст на таком лице. У него был характерный латинянам удлинённый овал лица и нос. Глубокие морщины, точно рубцы от меча, сверху донизу бороздили его щёки. Военная выправка, накрепко привитая, выражалась и в образе жизни. Сенатор снял с плиты котелок, вылил бульон в миску на покрошенный заранее грубый хлеб, отдельно разрезал на куски мясо, а потом достал из буфета кусок свежего влажного сыра - отжатого вручную, набрал чеснока, сельдерея, руты, кориандр и, подлив немного масла, стёр их в каменном ступке в единую плотную массу. Вместе с хлебом и мясом, эта толчёнка и составила старику и гостю их второй, в этот день, завтрак. Это естественное кушанье Фабий поставил на стол. Старик ел не спеша, будто и не ощущал чувства голода. Время от времени сенатор бросал на Валерия взгляд. Запив скромный завтрак мясным солоноватым бульоном, Фабий погрузился в тягостное раздумье и вновь устремил на гостя - человека лет тридцати - глаза, поддёрнутые голубоватой дымкой, в которых мерцал блик великого человеческого разума. Казалось он проницал в мысли Валерия и пытался выразить ему свою заботу. Валерий же сидел поодаль застыв в неподвижности камня, напоминая собой сидящую статую из белого мрамора коими украшают храмы и почтительно выжидал, когда сенатор, очнувшись от дум, соблаговолит его спросить. Искры огня врывались в трубу колпака дымохода, они отражались красочными бликами на белые туники сидящих. Они, связанные между собой горячим содружеством, подавляли печальное уныние домуса, населённого белолицыми масками предков. Но жизнь возвратилась подавив безжизненных предков и наполнила жилище светом, теплом и шумом, и наконец Фабий и Валерий отхлебнули по глотку кислого вина.

- Я ничуть не удивлюсь, если в сенате начнётся смута- сказал Валерий..

- Наконец-то я слышу от тебя слово, - ответил Фабий. - но прежде чем предпринять какие-либо решительные меры, необходимо узнать, будут ли, эти меры, благосклонно приняты патрициями и народом Рима. Сейчас, когда Ганнибал пытается перейти рубеж Гибера, сенату Рима самое время браться за ум.

- Я вынужден был поторопиться к вам, ибо считал необходимым предотвратить действия Публия Сципиона. В сенате я воззвал благородных квиритов послушаться вашего совета для блага Рима, чтобы предотвратить пагубную смуту. Воззвал привлечь вас, Квинта Фабия, к браздам правления над посольством Рима в Карфаген и всеобщим согласием воздать вам полномочия вершить дела от имени Капитолийской Волчицы* . Довёл до сведения сенату и вашу идею созвать собрание с участием самых высокопоставленных в государстве лиц, и при вашем участии, дабы они могли одобрить важное для государства ваше назначение. Сенат надеется, что потомок Геракла окажет квиритам честь и примет участие в собрании, предложенном им самим.

- Я стремлюсь только к тому, чтобы удовлетворить потребности Капитолийской Волчицы и Рима, - отвечал Фабий. - Пусть высокое собрание утвердит меня в правах главы, столь необходимого, посольства в Карфаген и наиважнейшей моей заботой будет потребовать умертвить или выдать Волчице Капитолийской - Ганнибала, за первенство в клятвопреступлении, хотя в договоре булевтерия Массалии с хорой Карфагена по Сагунту нет о Риме слова. По чести сдаётся мне - я забываю меру, но чего только не делаем мы для Волчицы Капитолия... А теперь займёмся отдыхом в домашней бане.

Квинт Фабий распахнул двери в аподитерий.

Купание занимало определённое место в распорядке дня между завершением дел и обедом. Длилось оно около часа. Раздевшись в аподитерии, Фабий и Валерий вошли в терму, чтобы привыкнуть к банной атмосфере, то была комната - тепидарий. Банька была тесная и тёмная - по обыкновению древних римлян: римлянам казалось, что нет тепла без темноты, то были и нравы старика. В тесноте, будущий гроза Ганнибала омывал стариковское тело, усталое от сельских трудов, ведь он закалял себя работой и по обычаю старины умел сам возделывать землю. Тут, под убогой кровлей баньки, он стоял и ступал по дешёвому полу. В терме Фабия были крохотные, выложенные камнем щели, чтобы пропускать свет не в ущерб неприступности стен домуса.

- Клянусь Юпитером, у вас гордый и победоносный вид! - возгласил старик. - Не иначе ваша грудь Марса. Неприступная твердыня! Сколько в ней славных отметин оставленных мечом. Эти отметины - уста, которыми разговаривает доблесть.

- К сожалению мне не часто представлялась возможность проявлять отвагу и я сильно сомневаюсь, чтобы поэты когда-нибудь будут воспевать меня героем.

- Не следует стыдиться честной скромности, признаюсь тебе, но мне придётся явиться в сенат в заношенной тоге, - возразил Фабий с жестом обнаружившим в нём всю гордость сенатора, которого не могут сломить никакие невзгоды. Выговорив слова с усвоенной в комициях велеречивостью и перенесённой в домашнюю жизнь он вывел из тепидария в кальдарий Валерия, а затем в фригидарий, где они освежились в холодной воде. Здесь же располагались две тесные и чёрные жаровые камеры - парильня и другая, с сухим жаром. Камеры были невзрачны на вид, но чисты.

- Если, так я надеюсь, вы будете назначены главой чрезвычайного посольства, не откажите моей просьбе - примите мои услуги в должности курьера или квестора, - попросил Валерий, когда они оба сидели в камере с сухим жаром при тусклой лампаде.

- Я приму во внимание твою просьбу, - улыбнулся сенатор. - Ты, Валерий, не первый человек о чём-то попросивший меня и будешь, я думаю, не последний получивший от меня место: мой погреб, моя кухня и мое слово всё цело к твоим услугам.

- Вы отважный полководец и блистательный сенатор: такую крепость без тонкости слова и выдержки с одного раза не взять, - польстил Валерий. - Такому сенатору успешней противостоять делу бдительных Сципионов.

- Ты рассуждаешь так словно в твоей душе поселилось сомнение. Ты будто уверен, что весь сенат поддержит только этот род.

- Вы не знаете всех дел, - говорил Фабию гость так, как подобает человеку стоявшему на ступеньку ниже. - Но поищем способы приблизиться к делам обдуманно. Необходимо сокрушить ратующих за посылку легионов к берегам Массалии, растоптать предметы дурных страстей и вожделений, а останки вымести в мусорную яму.

Глаза сенатора горели как факела, но разговор иссяк и Фабий с гостем молча вышли в солярий. К банному блоку примыкала площадка для спортивных упражнений, эта же площадка и представляла собой солярий. День быстро клонился к вечеру и сквозь густую пелену свинцовых туч еле виднелся слабый просвет. Гелиос опускал колесницу - яркий лик его утомился освещать весенний ландшафт. Мартовская прохлада вынудила покинуть это место и войти в жилое помещение. Здесь в перистоле, возле углублённого в землю пространства понимаемого, как бассейн для дождевой воды, они расположились для продолжения беседы. Весь перистоль был наполнен шелестом струй воды, то лил весенний теплый ливень и в световом колодце блистала цветастая радуга, игравшая в струях. Вот здесь-то - обязательно около воды - под завершающей перистоль навесом галереи, вёл Фабий разговор о проблемах в сенате. Вода была аккомпанементом дружеской беседы, его условием, темой для успокоительного разговора, а радуга, спущенная Юпитером с неба, знаком назревавшей войны. В нимфее у них за спиной, в котором водоём выложен облицовкой из грубо обработанного камня, крепче забилась струя воды, но в раковине её вода никогда не спускалась ниже краёв и никогда не переливалась через неё. Беседующие не замечали, как выразительные белки глаз на чёрном лице предка Рулла внимательно всматривались в беседующих из замшелого грота, очи умершего желали видеть поступки потомка. При виде большого неба, в световом окне в крыше, где серебреным блеском переливались звёзды и блеклый свет луны не мог их затмить, Рулл ощутил беспредельную ликующую радость не утрачиваемой общественной деятельности его рода, он как бы возвращался к жизни. Ему казалось, что Юпитер видит его с небесных высот эфира, меж тем как раньше ему казалось, что Юпитер забыл о нём пока он блуждал в беспросветном мраке под непроницаемыми сводами комнат и переходов домуса. Он почувствовал, как в окаменевшее его лицо порывом ветра пахнуло влажной свежестью ночного воздуха. А заунывное уханье совы, среди ночной тишины, внушало окаменелому воображению предка мистический трепет. Ему казалось, что слышит зов потусторонней совы-женщины, насыщающей и оживляющей - высосанной кровью-душой, его труп. Сова представилась его воображению неестественно чёрной, с клюва капала кровь, а когти лап крепко держались за трон из чёрного древа. Ночная птица была не сыта.

Через проём дверей просачивался красноватый свет и посреди ночного безмолвия доносился еле различаемый шум от единственного раба, поджигавшего лампы канделябра столовой. Комната теперь подкрашивалась воздушной желтизной от огоньков светочей. На столе, на глиняной посуде, парил скромный обед. Куропатка обёрнутая корочкой золотистого сала и пирог с рыбной начинкой. Обед был подготовлен на два прибора.