ОТ АВТОРА.

Как-то золотым осенним вечером, приближался я к пустынной обители мертвых. Здесь услышал я звуки, непохожие на те, что обычно творятся в такой тишине в такое время суток, и был удивлен - они не походили на порывистый вздох осеннего вечера в ветвях гигантского ясеня, поднимавшегося перед еще открытыми воротами кладбища. Я отчетливо услышал скрежет вращающихся колес и, признаюсь, ощутил некоторое неприятное ощущение от подобного неприятного шума. Уж недобросовестные ли люди промышляют за оградой, чьи безобразия побеспокоили немало честных людей. Подойдя ближе, я с удовольствием обнаружил, что мои предположения были ошибочны.
От ворот, по булыжной дороге под уклон гремел тележкой какой-то старик, он усердно толкал перед собой столик на истершихся колесах. На столике лежали мелкие торговые предметы, свечи и два или три букетика дешевых цветов. Седые волосы старика прикрывала соломенная шляпа с истлевшими краями. Его одежду составлял узкий, старомодного покроя костюм, сшитый из некогда дорогой ткани, и жилет: костюм нес на себе отчетливо заметные следы долголетней службы. Дешевые туфли дополняли его наряд. Невдалеке - трехколесный велосипед, его дорожный спутник крайне преклонного долголетия, о чем говорила его необычайная форма. Предмет сей отличался крайней простотой, руль его обмотан был липкой лентой, а седло набито синтетическим ватином, и чинено оно было невероятное множество раз, о чем говорили различного цвета капроновые нити. На задней оси прикреплены были жесткие металлические буксиры, предназначавшиеся, видимо, для буксировки торгового столика, который он брал с собою в дорогу. И хотя этого человека я видел впервые, все же, я тотчас же распознал в нем благочестивого интеллигента, он, мне казалось, заворожил меня.
Откуда этот человек родом и каково его имя, я так и не выяснил: не понял даже побуждение, которое заставило его спросить меня:
- Купите чего ни будь, господин? Возьмите вот это. - Он протянул маленький подсвечник. - Или вот это. - Он подал книгу религиозного содержания.
Так получилось, что мы разговорились - я от того, что искал собеседника, а он от одинокого образа жизни. Он был уроженцем восточной Пруссии, не то из Кенигсберга, не то из Мемеля, и происходил из коренных немцев. Не подпавший под военные вихри, он не выехал вместе с бежавшей гитлеровской армадой, и по иронии судьбы оказался под еще одним свободным режимом. Когда-то его семья держала небольшую ферму, но сам он то ли по собственной нерасторопности, то ли вследствие нездорового политического климата, то ли из-за семейных раздоров уже давно оказался без хозяйства, как оказался, впрочем, на старости без каких бы то ни было заработков. Он лишился дома, крова и родных, и кое-как перебивался до нового политического вихря, но старческая немощность сделала его к этому моменту негодным к труду.
Старик вынул очки, протер их и, водрузив на нос, с подобающей учтивостью достал из своей допотопной тележки не менее допотопную папку. Ободренный моей любезностью, он предложил мне старинную рукопись. Говорить о содержимом пакета было для него истинным наслаждением, дать этой рукописи жизнь - была мечта всей его жизни. Он принялся подробно выкладывать все собранные им сведения о неведомой современнику пунической войне. Можно было подумать, что он - современник и очевидец великих событий, о которых рассказывал.
Я дал старику вволю выговориться. Он успокоился, а я, загоревшись желанием ознакомиться с рукописью, убедил его воспользоваться гостеприимством ближайшего бара. Старик с трудом сдался на уговоры разделить со мной компанию и пропустить рюмку спиртного. Наконец он принялся за свою рюмку; я же погрузился в чтение:
“Правдивая повесть или жизнь или удивительные приключения Коттона и его друзей Битоита, Делгона и отважного Алорка, в которой рассказывается об оборотнях, не раз являвшихся в образе волка Владыке Надзора - высокочтимому басилевсу Ханнибаалу Барке, соблазнявшего народы на богонравные поступки: о войне двух миров - латинского и финикийского, зачиненной царем Турдетан и Оретан достопочтенным Ханнибаалом сына Абдмелькарта Барки, а также о встречах и беседах с попутчиками на линии жизни, написанная очевидцем”, - такой был заголовок. С неослабным вниманием я продолжил чтение:
“...О вы, все судьи и ученые, все богатые и знатные, все, кто взглянет в эти строки, выслушайте историю моей жизни!
Я родился на десятый день месяца февраль в год, когда первая война латинян и ливиофиникиян была завершена. Мир подписан, и произошло это в год 513 по ромейскому летосчисления. В этот год высокочтимый Абдмелькарт Барка вывел подчиненные ему войска из Северной Сицилии в Лилибей, после чего отказался от своих полномочий и, ко дню осеннего рождества прибыл к трону Великой Ханны. В тот год его старшему сыну было пять лет: да живет он вечно, возлюбленный Баал Хаммона и Тиннит Пене Баал.
В первый день марта, на пятнадцатый год жизни, учителем моим назначили друида Величества Изера, который перенял от отца свой священный сан. То был жрец, устами которого говорила истина, жрец повторяющий творение Эшмуна, жрец взирающий прямо на великого Осириса.
Трижды я пытался выйти из-под руки Величества Изера и трижды терпел поражения. Я просил помощи у священного, чудесного и милостивого Тевтатеса, потомком которого себя считаю. Он услышал мои мольбы, сжалился над моими слезами, явился во сне и сказал:
“Потревожь прах отцов! Возьми от них неумолимый гнев. Отчего не будет меч для тебя таким тяжким”.
Пробудившись от сна, я пал ниц перед величием Тевтатеса. Я исполнил обряд оживления предков и принес богатую жертву всякими прекрасными вещами. Я порадовал их сердца. В награду за это предки преисполнили меня гневом. Я вошел в свет на двадцатый год, в год когда раб - мстивший картхадаштскому стратегу за казнь своего господина - убил владыку белой диадемы Азрубаала. В тот год Ханнибаал Барка стал Владыкой Надзора: ему было двадцать пять лет. Да живет он вечно и будет здоров. Радовался я. Получил имя, а прозвище Коттон, что означает - золото... Это случилось в праздник прекрасного Величества Тевтатеса...”
Тут мое нетерпение, дорогой читатель, перевернуло лист:
“... Скоро я умру. Глаза сомкнутся. Тихо пойду во имя смерти. Верховный жрец Баал Хаммона проводит меня в страну зазеркалья. Он выполнит надо мной все обряды, подобающие воину. Похоронит меня вечером, на закате, когда тени уже удлинятся, под пение вполголоса с обилием ярких цветов. Я стар. Я сед. Я кротко жду Мота-Смерть, я не уныл, не подавлен. Я едва подернут дымкой грусти: ведь жить - значит принести цвет, затем плод - чего же больше? Он уложит меня на вечный покой, потом облачко покинет бренное тело и, наконец, сам я стану богом...”
Я прервал чтение.
Этот старинный энтузиаст истории, видимо, никогда не принимал денежной помощи и наотрез от нее отказался, когда моя рука протянула ему пять сотен лит. Его потребности были невелики, и к тому же, несмотря на текущий момент социальной ломки и вытекающие от этого трудности ему все же удавалось заполучить одну-две рюмки крепкого напитка в баре: во всяком случае он меня в этом убеждал. За почтительное гостеприимство, которое ему оказывали, он неизменно расплачивался свечами, которые, известным ему способом, изготовлял сам. После мучительного уговора я все-таки уговорил принять от меня деньги, как за стоимость рукописи, которую сам он в такую цену не оценивал.
“Только в эпоху романтизма, - говорил он под чарами спиртного в заключение, - люди нашли отличия прошлых времен от настоящих. До этого не замечали даже отличий в материальной культуре. Но всего медленнее происходило осознание несходства в психике. Известно, что первоначально человек не осознавал даже своего психического отличия от обезьяны. Ведь известный факт, что обезьяны не могут быть людьми, раз они лишены дара речи, на первобытного человека не производил впечатления и он неизбежно себе объяснял - обезьяны притворяются не говорящими, чтобы их не заставили работать, так что они, конечно, не только люди, но еще и очень хитрые люди. Дикарю, уважаемый, - говорил старик мне, - это объяснение кажется лучшим из возможных, и бесполезно было бы стараться его переубедить”.
Я не стал оспаривать его взгляды и, дав ему выговориться, опять погрузился в чтение:
“... О мои братья: Битоит, отдавший себя супругом Диане Аррицийской, Делгон, увидавший последний блеск Солнца у стен Замы в ливиофиникии. Они не проснутся, чтобы взглянуть на брата, не увидят своих матерей и отцов. Сердца их не помнили о женах и детях. Пяты их объяты хладом: они спят долгой ночью. Мот призывает каждого: в ночь мы идем, трепещут наши сердца. Никто не может этой участи избежать - великие в его руках так же, как малые. Каждый в тревоге причитает ему, он же к каждому обращает свой лик. “Иди! - его зов. - Возьми сон ночи и жди прозрение радости”. Отвечают ему тени: “Встречай край глубокой
тьмы!”
Я осознавал, что автор написанных строк рассказывал о величии скорби и бурных порывах человеческого сердца. Сердце мое преисполнилось таинственного трепета: мне уже мерещилось все это и я всему готов был верить. В таком настроении я продолжил чтение строк Коттона, и повествование его я едва ли счел бы игрой разгоряченного воображения.
“... Исчезают тела, но другие идут им на смену, - читал я покаяние Коттона, - налитые кровью тени возвращаются, чтобы рассказать о своем пребывании там, чтобы укрепить живое сердце, пока оно не приблизимся к месту, откуда пришло, где прощается человек с теми, кто прежде был вокруг. Существование за чертогом продолжается, но невозможно ничего сознавать. Скоро для меня возвестится ночь, для меня засияет луна - Тиннит Пене Баал. Я буду испытывать жажду, хотя питье будет рядом. Я буду обескровленной тенью бродить среди бесчисленных толп мертвых. Одна радость будет у меня - напиться живой крови, от чего смогу ощущать себя живым. Тем, кому жить, напутствую - будь здрав сердцем, следуй своему сердцу пока есть дыхание. Возлагай мирру на голову свою чтобы забыть о смерти. Одеяние на тебе да будет из виссона, умащайся дивными мазями. Будь крепок, не позволь сердцу ослабнуть. Устрой свои дела на земле согласно велению своему и не сокрушайся, пока не наступит день причитания по тебе. Празднуй, ведь слезы не спасают от погребального костра. Ты возьмёшь своё достояния с собою и как все из ушедших вернёшься с достоянием обратно. Там нам принадлежат сады Аида, здесь сады Иару. Смерть - это не конец всего. Празднуй! Человек должен пить радость жизни, потому что смерть - это вечное бытиё”. В писаниях того времени часто встречаются подобные причитания, ведь смерть - это начало начал.
Эволюция мысли исказила представления о жизни древних. Эти слова сегодня читались бы так:
“Исчезают тела, другие идут им на смену, никто не приходит оттуда, чтобы рассказать о своем пребывании, чтобы укрепить наше сердце, пока мы не приблизимся к месту, откуда пришли, где утрачиваем все, что прежде было вокруг. Там нам принадлежат сады Аида, здесь сады Иару. Существование будет продолжаться, но невозможно будет ничего сознавать. Возвестится новый день, но для тебя в круговращенье возвестится ночь, для тебя засияет луна - девственная Тиннит Пене Баал: ты будешь погружен ею в неведение и сон, ты будешь испытывать жажду, хотя питье будет рядом. Будешь тенью бесцельно бродить среди бесчисленных толп мертвых. Одна радость будет у тебя - напиться живой крови-души, от чего сможешь ощущать себя среди живых и будешь обладать определенным преимуществом перед остальными. Тем, кому жить, напутствую - будь здрав сердцем, чтоб забыть о смерти, следуй своему сердцу, пока есть дыхание. Возлагай мирру на голову свою, одеяние на тебе да будет из виссона, умащайся дивными мазями. Будь крепок, не позволь сердцу ослабнуть, устрой свои дела на земле согласно велению своего сердца и не сокрушайся, пока не наступит день причитания по тебе. Слезы не спасают от погребального костра. Празднуй, ибо не взять своего достояния с собою, и никто из ушедших еще не вернулся. Смерть - это конец всего: единственное, что должен сделать человек, это выпить радость жизни до последней капли, потому что после смерти его ждут только ночь и небытие”.
Так искажает древность современная традиция.

Не будем слишком строги к Коттону и за то, что он начал повествование именно с такого содержания. Он, вероятно, считал, что поступит неблагочестиво и выкажет неблагодарность самому Величеству Смерти, если не упомянет о ней перед своей кончиной.
Далее он вспоминает с гордостью:
“В свите Ханнибаала Барки остановил своего коня и увенчал главу свою прекрасным шеломом из железа: изображение Мелькарт-Решефа было посередине. Я был славным воином. Изер обращен был ко мне лицом”.
Стоит ли тебе, идущий в посвящения, удивляться, что он, воин-зверь, пожелал увековечить великие события, после чего поспешить к братьям и сестрам в край ночи.
“... И вот, когда мой гений успокоился после многих испытаний, я решил прожить остаток жизни вдали от военных дел. У меня не было намерения ни предаваться лености и праздности, ни проводить жизнь занимаясь земледелием: нет, отрёкшись от склонностей к охоте, от которой меня отвлекло возросшее честолюбие, я решил описать скромные деяния мои и моих братьев, насколько они кажутся мне достойными упоминания, тем более что гению своему я оказался обязан свободе от обязательств господину при битве у стен Замы. Хадир - гнездовье Мота: тут проживаю остаток моих лет. Ромеи прозвали это место городом Гада, - именем бога, как утверждают римляне, нелюбимого более всего. “Тут нечего удивляться, - говорят они - Гад никогда не знает, что происходит на земле. Конечно, ему принадлежат все драгоценные металлы и камни, спрятанные в земле, но наверху ему не принадлежит ничего, кроме чёрных холмов и, кажется, стада коров на острове Эрифея, хотя, с недавних времен утверждают, что и эти стада, на самом деле, Гелиоса”. Древнее гнездовье Мота несет на себе тягостное бремя порочения. Так мстят городу, что на острове Эрифея его враги. Ни огнем и ни мечом ромеи стремятся покорить Хадир, а хитростью ведут к упадку богатое гнездовье”.
А вот еще строка, в которой Коттон пишет о себе:
“В малые годы я не отличался большой силой духа и тела и не имел в себе злого и дурного нрава. С юных лет мне были не по сердцу междоусобные войны, убийства, грабежи, и не от них я повел свою молодость. Телом я стал вынослив благодаря таинству и посвящению Огме, в таинстве развил я терпимость к голоду, холоду и постоянному бодрствованию. Величество Огмы сделало меня дерзким, коварным и ярым. Мой неуемный гений заструился к чему-то чрезмерному, невероятному, исключительному. Появилось неистовое желание достичь истины. Но как достичь этого обуянному богом войны? И хотя я был не склонен к дурному поведению, однако в окружении столь тяжких пороков моя неокрепшая молодость им не была чужда. И меня, осуждавшего дурные нравы других , тем не менее мучила жажда почестей, какая возникает на поле ристалища”.
Прочитав с великим тщанием записки, писанные Коттоном, а это было не легко, родилась эта книга. Работая над ней я пришел к выводу, что наши, как мы их обычно именуем, грезы и фантазии являются сущностью нитей, которые тянутся через время и связывают воедино все эпохи густой сетью. И подумал я еще, что обречен тот на погибель, кто вообразит, будто имеет право насильственно разорвать людские грезы и схватиться с временем, властвующим над нами. И раз уж ты, уважаемый читатель, увидел лик умирающей и воскресающей религии, то нечего объяснять, что я приведу тебя в этой книге в великолепный мир шепота и ропота дивных голосов. На тебя повеет вечерним ветерком, жизнь и движения послышатся в развалинах древних городов: исчезнувший мир вернётся к тебе.
Молча, в ниспадающих широкими складками одеяниях шествуют по аллее истории величавые человеки с обращенными к нам благоговейными взорами. Ты уже ожидаешь историю из истории в своём жилище. Не без тревоги, благосклонный читатель, я вручаю тебе эти книги и если ты отважишься последовать со мной по пёстрому древнему миру, и вместе с духовным его миром испытать все страшное, наводящее ужас, безумное и чуть-чуть радостное; то, быть может, многообразие картин откроет перед тобой неведомый твоей душе мир. Едва ты пристально вглядишься в него, как он примет для тебя ясный и реальный вид. Наверно, ты постигнешь как из семени, брошенного в землю, вырастает пышное растение, которое - пуская множество побегов - раскидывается посвящением вширь и ввысь.
Мой читатель, я не сомневаюсь, понимает, что, включив в повествование многочисленные истории изложенные Коттоном, я не стал воспроизводить ни его стиля, ни тех или иных сообщенных им фактов, явно пестрящими древними предрассудками. Я постарался проверить их подлинность и восстановить истину, и с этой целью собрал достоверные сведения. Полученные материалы, помогли мне очистить кладезь далекого прошлого без чего было бы невозможно нарисовать правдивую картину нравов той полной пристрастностями эпохи и воздать должное доблести обеих сторон, как карфагенской так и латинской. У меня едва ли есть основания опасаться, что, описывая историческими миниатюрами Вторую Пуническую войну, я могу быть заподозренным в сознательном предоставлении приоритета той или другой стороне. Хотя перенесенные обиды, презрение и ненависть противников породили жестокость и произвол у обеих враждующих сторон, обиды не снизошли до потери верноподданнических чувств, здравого смысла и благовоспитанности. Давайте взглянем, как в этой юдоли тьмы, крови и слез извращались их идеи, порождая взаимную ненависть и вражду.
Испания. Территория иберийского племени арсахов. Армия афров штурмует город Арсе. Десятый день перед Календами восьмого месяца, 535 год римского летосчисления, с этой даты начинается предыстория зреющих событий.